То вдруг в курятнике объявится хорёк.
ОТКРОВЕНИЕ
поэма
Вечерний звон, кровавая заря -
Они текут в привычном красном цвете.
Копеечку... прошу я у царя,
Юродивый двадцатого столетия.
В плену житейских, простеньких потреб,
Как и положено российскому поэту,
Прошу себе на черствый черный хлеб
И на последнюю, сырую сигарету.
Я стану слушать, как Россия вскачь,
Лицом шута, белея в «Мерседесе»,
Не тормозя, по кочкам неудач
Везет свои погибельные песни...
Про казака, сгубившего княжну,
Про ямщика, замершего в дороге,
Про нищую великую страну,
Застывшую у храма на пороге,
Смиренно ждущую небесных сил...
Когда очей свечной угаснет пламень,
Чтоб кто-то в руку снова положил
Не Хлеб Христа, а... сатанинский камень
ЗАПЕВ
По морщинам овражным, по бездорожью,
По знобящему зною травы лебеды
Шла в обитель она, без сомнения, Божью,
Потому что за ней не тянулись следы.
Безголосая, будто от роду немая…
Ей светили с небес облаков купола.
Вроде наша бабенка – простая, земная,-
Но поповскую церковь она обошла.
И на стыке небес с этой бренной землею,
Где ступени лучей устремляются ввысь,
Возвела она руки с последней мольбою,
Ее тихие слезы росой пролились.
Может, Землю она покидать не хотела,
Или жгло ее адом глубинным земли?
Обнажилось в лучах Богом данное тело,
И к стопам уходящей одежды стекли.
Хлебным духом чадил деревенский проулок.
На подворьях скопилась вечерняя гарь.
И смеялся, и плакал Ивашка – придурок,
И дожевывал небом дареный сухарь.
Веселился народ - жаждал зрелищ и хлеба,-
Бесновались вороны, скулило зверье
В ожидании Чуда: раскроется небо –
И ударит огонь, и обхватит ее.
Хорошо, коль сгорит на закате срамная -
Сумасшедшая девка утратила стыд.
Стервенело село от собачьего лая,
Будто в каждом дворе по Трезору сидит.
ЛЮДИ
Первая часть поэмы
Я о Москве ничуть не беспокоюсь,
Тревожусь за тебя, заштатный городок,
Тольятти мой – районный мегаполис –
Реального отечества пророк.
И что мне гул космический, вселенский,
Планет и звезд крутой круговорот?
Вокруг меня привычный, деревенский
В многоэтажье копится народ.
Из древних весей славного Поволжья,
Донских и приднепровских куреней,
Из деревень степного бездорожья
Сходились мы на свет твоих огней.
И та же степь томила мое сердце –
Любезные студеные поля,
И пусть ты носишь имя иноземца,
Тебя взрастила русская земля.
Тольятти мой, в тебе России слава,
В тебе державный русский АвтоВАЗ
Судьба людей особенного сплава –
Едины плотью мы – рабочий класс.
И все мы – словно, родом из былины,
Где славятся искусные дела…
Да мы бурлаки репинской картины,
Написанной для жизни не со зла!
Но я-то знаю, мы неистребимы:
Рабочий класс – единственный монарх.
… Стреляли где-то… может быть, не мимо…
И был ли не был некто – олигарх.
Бандита грохнули свои же бандюганы
Для общей пользы нашей, мужики!
Беда в другом: в Европе – тараканы,
В России – колорадские жуки.
Вот с кем до лютой смерти нужно биться.
И – видит Бог! - когда-нибудь побьем…
А ну давай купи нас заграница
Со всем юродским присланным ворьем!
Но никогда рабами мы не станем,
Какие б не случились времена,
А если уж «Дубинушку» затянем,
То иноземцу пришлому – хана.
Мою ты Русь священную не трогай,
Америка – бандитская страна:
Моя страна пребудет Недотрогой
Во все свои святые времена.
* * *
Россия, Русь, небесным светом полни
Сердца неистребимых мастеров –
Я по своей мозолистой ладони
Твою Судьбу предсказывать готов.
Небесного тебе не надо рая…
Но все ж пригрезилось мне, очи ослепив:
Ты добрела до гибельного края
И канула, как будто под обрыв.
Бежать хотелось за тобою следом
И босиком по росам проследить…
Но божий храм ослепшему неведом –
Я не готов был в небо восходить.
Из века в век под бесконечным небом
Короткая, но все ж она сладка,
Земная Жизнь с ее насущным хлебом
До крохотной живинки колоска.
Она одна дается, между прочим…
И как бы в ней не стало тяжело,
Я по руке натруженной пророчу:
Родиться на Земле мне повезло.
Какая глупость – умерла Россия!
Привиделось: с Земли ушла она…
Да разве ж мы ее бы отпустили,
Когда она земная нам нужна!
Мы от любой ее спасем напасти –
От всех иуд ее убережем.
Одно лишь есть на этом свете счастье –
Родиться в ней в бессмертии своем.
Россия – Русь, ты не покинешь Землю,
На небеса в безмолвии взойдя.
Россия – Русь, иного не приемлю,
Вслед за тобою к Богу восходя.
СЕЛО УЛЫБОВКА
Глава первая
В селе Улыбовка мыслишка затаилась,
Испугом скомкав шалые сердца:
На все Господня воля есть и милость –
По жизни всяк заблудшая овца.
А тут ещё смертельная забава
Про эту девку… с придурью дитя –
Ни дать – ни взять, прыщава и корява,
Сгорела ли, на небо уходя?
Поди проверь, когда до горизонта
Дороги нет – седые сквозняки…
Как будто вновь обманутые в чем-то,
Грустят и злобятся в деревне мужики.
И новой ждут беды или знаменья –
Любой напасти злой со стороны.
Им даже в доме грезит невезенье –
От домового, как от сатаны…
То ночью мышь скользнет к столу на скатерть,
То вдруг в курятнике объявится хорёк.
И жди беды: колхозный председатель
Уж ломится к Федоту на порог.
Весь красный и шуршащий от мороза:
Бутылки мало – четверть подавай…
И всё она – треклятая угроза! –
Про то, как девка уходила в рай.
Достаточно теперь любой промашки:
Жизнь угодила словно в недогляд…
Темно в глазах, как будто от затяжки,
Когда тяжёл и боек самосад.
И вот она случилась эта малость –
Еще одна забота для села:
Совсем не к сроку Марфа опросталась-
Мальчонка-недоноска понесла.
Семь месяцев отмерила для сына,
Как колоску пустому в недород.
Но, между прочим, даже медицина
Такие роды все же признает.
И чадо спеленав в узорный венчик,
Сказала повитуха: «Не реви!
Поднимется, окрепнет человечек,
Обласканный и вскормленный в любви».
Стремится жизнь по утру пробужденному.
В печи лучится солнцем каравай.
Ударил свет в глаза новорожденному
И вскрикнул он от боли, невзначай.
В крестьянском доме тихо, нелюдимо –
В квадрат окна зажатый кругозор.
И он вгляделся в облачко из дыма –
В нем женщина курила «Беломор».
Поодаль стол с привычной скудной снедью –
Картоха в кожуре и мутной влаги штоф.
Мужик с лицом, покрытым красной медью,
Приписанный к сословью «Хлебороб».
Он за столом покачивался пьяно,
Держась за стопку, словно за штурвал:
- Давай, жена, за сына, за Костяна!-
Он к женщине курящей вопрошал.
Так мне открылось таинство в наитии,
Когда ударил первый луч в глаза.
Гляди, малец: «Они – твои родители!
Тебе их даровали небеса».
Не повезло… А я-то думал, графом
Мне появиться в замке суждено.
Рассыпалась мечта веселым прахом
Под самогон – крестьянское вино…
И не дворец – избеночка курная,
Соломой крытая и матом мужика.
Сторонушка безводная, степная
И сказка про Емелю-дурака.
В чаду пожарищ метою опалин
В семнадцатом бунтующем году
От замка графа груда мрачная развалин
И сгнившая купальня на пруду.
Не повезло. Живу я не в Париже,
Не в Лондоне на славной Бейкер-стрит.
Мой знатный род гуртом в навозной жиже
В Улыбовке под Сызранью стоит.
Но, Бог ты мой, какая здесь свобода!
Какой простор вселенский для души!
Какой размах для русского народа:
В цари венчаться или в алкаши…
Уже я знаю: пьют здесь, как из пушки…
Так знатно пьют, что каждый – государь!
… И Петр Великий, и великий Пушкин,
И даже Ленин, сгинувший в январь…
Здесь правил струги пьяный Стенька Разин,
Седлал коня пьянющий Пугачёв…
А бабушка моя идет в «магазин»
Купить конфеток к чаю на Покров.
В вечерний час привиделся старухе
Забавный случай, всполохом едва:
Село и небо в первом снежном пухе,
Как и сейчас, на празник Покрова.
Земля тиха на русском бездорожьи -
Припудрена сияющим снежком.
И, прикрываясь платом, Матерь Божья -
Вступила Светлая
в Христовой Светлый Дом.
Как хорошо в селе. Огнем горит рябина,
Роняя искры красные на снег.
И будь ты хоть последняя рванина,
Тебя устроят люди на ночлег.
Не спросят, кто таков ты и откуда?
Приметят разве: лыс и бородат…
А так нечо – приблуда как приблуда –
И по одежи видно – не богат.
Такого можно положить и в сени.
Чтоб не промерз, тулупчиком прикрыть.
- Как он назвался, мать?
- Да, вроде, Ленин.
И спать легли, чтоб лампу не коптить.
Поутру гость ушел. О нем легко забыли
Наивные земные простаки.
Но почему-то псы, как с голодухи, выли,
И жалились на хвори старики.
Истошным криком плакалось вороне,
И всплыла блажь болезная молвы,
Что Матерь Божья в церкви на иконе
Сорвала плат с покрытой головы.
Тужил мой дед, как будто кем обманут.
Тревожил бабку бес среди ночей.
- Мабудь война иль мор на Русь нагрянут!-
Сказал селянам редкий книгочей.
* * *
- Нагрянули? – спросил я у старушки.
Та промолчала, плат прижав ко рту.
А мне-то что?.. вот пряники и сушки
И снегири в окошке на кусту.
И – на столе две веточки рябины.
И – кот… клубка разматывает нить.
Наступит утро: у меня – крестины:
Давно пора мальчонку окрестить.
Пока в селе предзимнее затишье,
По первопутку мчимся на санях
Во Храм к Тому, кто всех на свете выше,
Ночующих у бабушки в сенях.
Крестьянский дом – моя изба курная,
Соломой крытая – лишь спичку поднеси…
Жизнь такова: бродила волчья стая
И горло перерезала Руси…
Ему бы только кровь учуять – волку! –
Матерому!.. и в кожанке до пят…
Но пусть ярится: в церквях, втихомолку,
Чад на Руси по- прежнему крестят.
И молвит Русь великим Словом Божьим:
«Да придет в мир и Свет, и Благодать!»
Как хорошо, что можно бездорожьем
До паперти доехать, дошагать.
Лег мне на грудь заветной искрой крестик:
И сразу стало сердцу горячей.
- Теперь и ты, казаче, боговестник! –
Сказал сквозь слезы редкий книгочей.
КРЕЩЕНИЕ НА РУСИ
Глава вторая
Безмолвна ночь. Град Киев будто вымер.
У стен его теснится тяжкий мрак.
По что не спишь, Великий князь Владимир,
Ведь Ярополк давно тебе не враг?
Убит в тяжбе соперник безыскусный.
И славен Киев: в нем – ты государь.
Да будет свят Перун золотоусый!
Да не угаснет жертвенный алтарь!
Какая дума, княже, обуяла,
До воска высветив высокое чело?
Со всей Земли даров тебе не мало,
Да и казна пополнилась зело.
Взойдет заря. Огнем плеснет Ярило.
И небесам предстанут города.
Конечно, жизнь – неведомая сила…
Но не картина Страшного Суда.
Зачем делить на праведных и грешных
Подлунный мир, как делят каравай? -
На муку – обреченных, безутешных,
И на счастливцев, коим прочат рай.
И кто Судья? Совсем не ты, Владимир,
А тот – Единственный,
Всесильный, Вечный Он.
Безмолвна ночь. Град Киев будто вымер.
Да будет княже завтра окрещен!..
У братьев греков в Херсонесе дивном…
В степи заря кровавая взошла.
И стал Владимир вещим и былинным,
Спасая Русь от ворогов и зла.
* * *
«Широкий Днепр свою волну умерил.
Вода была студена и чиста.
Вошли в нее, кто верил и не верил
В Богоявленье вещего Христа.
И приняли Крещение мы в водах:
Одни – до шеи, робкие – по грудь,
Смиренные – в извечных доброхотах,
Держа друг друга, чтоб не утонуть.
Светил Христос на землю, как Ярило.
И тем была та Сказка хороша,
Что из Днепра на берег выходила
Спасенная – крещеная душа.
Мы все тут были: нищий и боярин…
Когда с телес стекла к стопам вода,
Новорожденный молвил христианин:
- Христос наш Бог отныне навсегда!
И просветлел Великий княже ликом –
Владимир – Красно Солнышко Руси.
И поп гудел утробным, грозным рыком
Про Божье Царство – там… на небеси.
Но как узнать? Никто из нас Там не был –
Не место Там нам грешным и живым…
Ивашка-дурень тыкал пальцем в небо…
Но он не в счет. Мы дурней не крестим»
* * *
Кто на Руси? Язычники-варяги,
Славяне ли, иль половцы и весь?
Былую гладь изрезали овраги.
Чужая кровь кругом разлита здесь.
И кто из нас русее, поприличней,
Уж никому не ведать никогда.
По всей Руси, на всем пространстве личном
Коней седлала ханская Орда.
Но есть она - славянская Россия!
И кровь ее густую береги,
Чтоб не испортили ее вконец мессии
И прочие друзья или враги.
Я чувствую в себе ее приливы,
И донорам меня не обмануть.
Да, мы – язычники, и тем мы и счастливы,
И наши здесь и половцы, и чудь.
Дано понять рожденному в Сибири,
В Москве и в Питере, и здесь в моей глуши,
Отечество не только пяди в мире,
Оно дыханье собственной души.
Стою ли я на тихом бездорожье
Иль в города набатные стремлюсь
Вокруг земля – мое Знаменье Божье,
Моя Россия, личностная Русь.
ОТЕЧЕСКОЕ МЕСТО
Глава третья
Гляжу в окно на тоненькую ветку:
На ней снегирь – забавный огонек.
Пора, мальцу, мне выйти на разведку
И оглядеть и запад, и восток.
Стоит в снегу распушенный, как веер,
Рябины куст, посаженный отцом.
А от него - тропиночка на север
Натоптанным сияет леденцом.
На юг пойдешь, тут огород и баня,
Низинка и студеная река.
- Шагай смелей, - кричит вдогон батяня, -
Тебе здесь жить сто лет наверняка.
Не понукай. Мне самому охота,
Не торопясь, деревню осмотреть.
А вдруг как выйдешь разом за ворота,
А там сидит на корточках медведь
И курит трубку… Бабка говорила,
Что летось зверя представлял цыган.
- Такие страсти, внучек, крестна сила…
Не дать – не взять, в дыму весь фулиган!
К чему стращать мальца нелепым вздором:
Какой медведь? – собаки не видать.
В деревне тишь. Зима немым узором
От дома к дому расстелила гладь.
И как из сказки – кроткий ворон вещий
Бредет за мной по санной колее.
Не очень-то красотами здесь блещет
Отеческое место на земле.
Из теса избы скопищем – в навале –
Соломой серой крыты искони.
С полсотни наберется мне едва ли
От всех времен знакомцев и родни.
Крамольный выводок
из Запорожской Сечи…
В Заволжье сосланный опасливым царем,
Давно утративший напев хохлацкой речи
И грозный шлях с родовым куренем.
Наш прежний дух весь вымерз на морозе,
Но стоит ли о том тужить теперь,
Когда безликой массой мы в колхозе
Пожизненную тянем канитель.
И чтобы жизнь не столь была бы тошной,
Для гольных ротозеев-простаков,
Нам кажут в клубе райский миф киношный
Про наших родичей – «кубанских казаков».
Дивись и радуйся
Советской, крепкой власти…
Великого обмана времена –
У нас и кони самой знатной масти,
И на груди гирляндой ордена.
Горою пир – и водочка и сало.
Сидит в застольи страждущий народ.
Да, по усам текло, но только не попало
Ни капли меда в вожделенный рот.
Родня моя несолоно хлебавши
По хатам сумеречным разошлась.
И казаки заправдышные – наши! –
Холопскую поругивали власть.
Я наблюдал из тихого оконца
На ветке угольной искринку снегиря.
А со стены похожий на японца
Великий вождь смотрел с календаря.
Смурной мужик в огромной серой кепке:
Он - у стены Московского кремля,
И взгляд его нацеленный и цепкий
Почти в упор расстреливал меня.
* * *
Бытует притча древнего посула,
Как исповедь библейского Христа:
Иметь не может ни раба, ни мула
Убожество, суть коей - нищета.
Но если вдруг в немыслимой отваге
Втемяшится соседа грабануть,
Коль руку не отрубят бедолаге,
То в рай ему навек заказан путь.
Пусть богатей лютует и жирует…
Не дай-то Бог, рогатину возьмешь,
Тогда разбойник ты, презренный жулик…
Придут послы – потравят, словно вошь.
Нет, не тебе житейские услады –
Вино, рабыня в танце живота.
Запомни, раб, роптать в миру не надо:
Азм есть ты голь, поскольку раб Христа.
В России воз везет не мул, а мерин –
Трудяга-конь на мула не похож.
Вот потому решил товарищ Ленин
Затеять показательный грабеж.
Известно всем – в начале было слово:
Холопский люд нацелен на гульбу.
- А ну-ка, барин, слазь-ка с вороного,
Отдай коня вчерашнему рабу!
Блаженного Христа закончилась эпоха.
Совдепия устроила бедлам:
Лентяй Прокоп и пьяница Тимоха
С ружьишком ржавым рыщут по дворам.
Скребут до донышка мужицкие сусеки
Новоиспеченные ревкомом колобки –
Те самые рабы и человеки,
Змеиные свернувшие клубки.
Ведут Федота на обрыв в исподнем.
И грянул выстрел, как удар хлыстом.
Земля, ты помнишь о пути Господнем,
Про всех казненных прежде и потом?
Про всех бесчисленных невинно убиенных
На огненном ристалище земном?
Кипела кровь в набухших гневом венах,
Но все ж она не делалась вином.
Кровь – не вино церковного причастия.
Придумка интересна, но глупа…
Юродство грешного мирского соучастия
Охочего до выпивки попа.
Вот и убили пахаря по пьяни
Свои миряне – братья по крови –
Такие же бесштанные крестьяне –
Исконные в России холуи.
Охотнички служить всегда исправно
Любым властям – была бы только власть,
А этой – сатанинской! – и подавно:
При ней стрелять им велено и красть.
А что Федот?.. Он – казачишка странный…
Налился кровью – полыхнул в ней сам.
И все орал в сердцах, как окаянный:
- Стреляй, ворьё! Коня я не отдам!
Ну, вот и лег под камушек у лоха,
Навек расставшись со своим конем.
- Да хрен бы с ним! Давай-ка, кум Тимоха,
Налей по полной – Федьку помянем.
Земля сошла с божественного круга.
- Приподнимите веко! – молвил Вий.
- Гуляй рванина и стреляй друг в друга!
На кой нам ляд блажное: «Не убий!»
Пришло всеядье подлого укуса –
Не зря веками скапливали яд,
И, что нам кровь распятого Иисуса,
Когда в России всяк давно распят.
Но если честно, не кривя душою,
Беря в свидетели небесный Божий свод,
Таких рабов количество большое,
Несметное количество – народ.
Я сам – из них. Без толку кочевряжусь
Свободой, не имеющей гроша.
И эта даль, и нищенская пажить –
Моя, по сути, рабская душа.
И что на ней? А лишь тоска и мука
Насущный хлеб, горбатясь, добывать:
Блаженствовать, вцепившись в ручку плуга,
И до земли клониться исполать.
Когда же жить? Дышать хотя б в полдыха:
Жене б кофтенку, а себе кафтан,
Не грабя ближних, по-библейски тихо
В смиреньи жить среди моих крестьян.
Ведь власти мне не надо, да и денег
Немного нужно… я их не коплю.
Но дайте мне обетованный берег,
Который я вовек не разлюблю.
Пусть будет он с такой же нежной синью,
Но пусть к душе он будет подобрей.
Устал любить я нищую Россию,
Себя – раба – устал любить я в ней.
Как жутко страшно в горестной натуге
Гадать, когда же кончится нужда?
Куда не глянь, одни рабы в округе,
А там – на небе! – только господа.
… Что мужику? – цигарка на поживу
Да стопочка с огурчиком вприсест
Для храбрости…
Нам утречком к обрыву
Нести с отцом дубовый, тяжкий крест.
Могильный крест, сработанный на совесть
Умершему родителю сынком,
Чтоб спать под ним, навеки упокоясь,
Не сожалея больше ни о чем.
Нести тот крест в житейское ненастье,
Крадясь в тумане утреннем к Хопру…
А по другому как,
когда Советской властью
Родной мой дед расстрелян на яру.
Отцу такое тоже не простится –
Вражине крест – деревне в кругозор:
Отступнику – тюремная бойница
И сталинский поспешный приговор
СТАЛИНСКИЙ МАРТ
Глава четвертая
В тот ранний март меня приговорили
Постричь, помыть, в костюмчик приодеть,
И я сидел в тазу, орущий, в мыле -
Уменьшенный мочалочкой на треть.
Я первый раз в сердцах добавил к слову
То, что юнцу не стоит добавлять,
Обматерив пустячную обнову
И отчима, и собственную мать.
В глазах у мамы свет взметнулся синий,
Покой и лад в семье животворя:
- Дурашка глупый, масленица ныне!
Весна на улице и пятая твоя…
Зачем же врать? Весна, когда капели,
И солнышко горчинкой на губах…
Когда блины почти что две недели,
А не один и комом… впопыхах.
Когда парок струится из проталин,
И ждут грачей из-за моря, когда…
Сегодня ночью умер вечный Сталин…
На всю державу рухнула беда.
И грянул снег с предутреннего неба –
Мое село по трубы замело.
Стаканчик - с водкой. И кусочек хлеба
Лежит на нем, как камень, тяжело.
И матушка воздела к небу длани.
И отчим ликом черен и небрит.
В державе траур. Поминание
С моей душой глумление творит.
Как страшно жить на этом мрачном свете!
И в уголке, зажавшись, я реву:
- Уймитесь, мама! Хватит, дядя Петя!
Я до шестой весны не доживу.
В тазу слепым котенком утопите!
Сдерите кожу! Все готов стерпеть.
Но как понять мне отчима, в подпитии
«Интернационал» задумавшего спеть.
И как смотреть на рухнувшую мамку
Перед портретом Сталина пластом!
Кто он такой, стеклом зажатый в рамку,
И до меня вошедший в этот дом?
Как устоять и самому не рухнуть,
Волчонком сирым в голос не завыть?
Такая боль, такая в доме рухлядь –
Не Сталина, а нас бы хоронить.
Луна лилась в резной оконный ставень.
Был тих мой отчим, будто занемог.
И я спросил: «Кто этот дядька Сталин?»
Он пальцем указал на потолок.
На потолке от лампы-керосинки
На белом фоне желтый лунный круг.
А из него на тонкой паутинке
Настороженный свесился паук.
* * *
У сельсовета траурно и тихо.
Под сапогами смятые снега.
Столпились все от мала до велика
И даже мы поодаль – мелюзга.
Казалось, все сказали и шепнули,
А многое домыслят, погодя,
Но не молчат: ведь крепко помянули
«Отца народов» - главного вождя.
Дымят махрой, а кто и папиросой,
С тоски втянули головы в хребец…
По всей Руси, овражной и откосной,
Глубинный плач простых ее сердец
Доверчивых… Поскольку верят свято
Богам своим в любые времена.
У Прохора – безногого солдата –
В хрипящей ноте выгнулась спина:
- Товарищ Сталин, как же это, как же
Врагов порушил – Гитлеру капут!
Не мне же с костылем стоять на страже -
Не дай-то, Бог, коль вороги придут…
Эх, ма! А помнишь, в сорок первом…
Ты свой приказ?… я выполнил его!
Там – под Москвой, разбросанной по нервам –
От стен ее… ни шагу одного!
А Сталинград? – носящий Ваше имя?
Я в нем вгрызался в каменную твердь!
Что ж не позвал? Руками бы одними…
Ползком… ползком… а Вашу б кончил смерть…
Мне не дышать без Вас на этом свете!
Как без тебя? Без вас мне жизни нет!
Я к отчиму метнулся:
- Дядя Петя!
Там дядя Прохор взводит пистолет!
И дядьке Прохору, как малому ребенку,
Внушенье сделали: «Ты, парень, не зымай!»
Наган забрали, дали «самогонку» -
Плеснули щедро в глотку через край.
- Что говорить, великий умер Сталин!
Налей и мне – я тоже помяну!
И к Прохору притиснулся селянин,
Приблудный, неизвестный никому.
- А я в ГУЛАГе чуть себя не кончил:
«Бессмертный!- думал, - Сталин, как Кощей!»
Что ж прощевайте, Ваша Светлость Кормчий! –
И, выпив водки, стал еще бойчей.
- Блажи, Россия, помер гений Сталин!
Да я б его… и, нате, в Мавзолей…
Ну что глядишь - прищурилась, Наталья?
Иди свою корову пожалей!
Вот деревенщина! Вот глупая порода!
Репьи, облюбовавшие овраг…
Поверили, что Гришка – «враг народа»,
А враг – в Москве. И помер главный враг!
Один и есть я в мире не предатель:
Казачеству исконному служу…
И вспыхнул весь мальчишка-председатель:
- Уймись-ка, Мелехов, не то ведь посажу!
- Нашел чем испужать – неделю, как оттуда…
А что до Маркса? – вот мой «капитал» -
Вот мой кулак, партейный лизоблюда!
Меня для вас сам Шолохов писал…
И Гришка Мелихов до хаты, в одиночку,
Побрел, опять не принятый судьбой.
Да, умер Сталин. Рано ставить точку.
В стране овражной – прежний травостой.
* * *
- А может прав «не красный и не белый», -
Я слышу тетки Нюры голосок.
- Как день один, три года отсидела
За общий наш колхозный колосок.
…Кого не встретишь на крутом этапе:
Одних княгинь-дворяночек штук пять…
И ничего. Конвойный скосолапит
И, ну давай, нас по снегу катать.
Дыхнет в лицо здоровой, крепкой псиной –
Таким душком, сама готова лечь…
И жизнь на зоне кажется красивой,
И никуда не хочется убечь.
Я так сужу, что женщину в неволе,
Как здесь – на воле, на полоске ржи,
В барачном безобразии и вони,
Да будь хоть чертом, тако ублажи…
Природный зов…
И хуже мы не стали:
Что ж нам на свете - только мордобой?
Кто виноват? И страшно думать – Сталин!
… Полметра с кепкой, да к тому же и рябой…
И не поверите: вот диво – так уж диво -
Сама Русланова! - добавила тишком,-
Та самая!.. к начальничку ходила
Без валенок по снегу босиком…
Эх, наливай полкружечки, станичник -
А то ведь плач и стон один в грудях!
На маслену покрасила наличник,
А тут такое горе на людях!
За что нам всем несчастие такое?
А может – счастье… рядышком с бедой?
Вон зарево пылает над рекою.
Пока не смерзлось – надо за водой…
И бабы зашушукали. Запели.
Их мужикам бы разом приструнить,
И вдруг осердятся, и замерзай в постели…
И оборвется жизненная нить.
Им, мужикам, другой расклад – серьезный!
Они – вояки недалеких лет,
Когда Иосиф, маршальский и грозный,
В Кремле державный собирал Совет.
По самому главнейшему событию:
Войне – конец, им нужно брать Берлин.
У карты Сталин, словно Небожитель –
Один в России бог и исполин.
И мертвые фашистские знамена
На Красной площади слежались, как зола.
И в сердце у солдата, как икона,
Победа бесконечная жила.
* * *
Перепились станичники до драки –
Таят в глазах смертельную тоску.
Ванюшка – дурень! – в конуру собаки
От них сховался. Страшно дураку.
Воображенью дурня на потребу
По сполоху предутренних высот
Идет деваха голая по небу,
Молитву поминальную поет.
Под этой далью вся моя Россия.
Крик воронов. Соборов перезвон.
Бескрайная, вопящая стихия –
Чумная, сумасшедшая, как он.
Что дураку? В пустыне бездорожья -
Стыда в нем нет! – взирай на наготу,
Что так прекрасна, словно милость Божья,
Вобравшая земную красоту.
Смотреть на небо, онемев от чуда.
Слезу копить на девственной щеке.
Он, как она, один пришел оттуда
На землю, прозябавшую в тщете.
Но человек, и здравый, и разумный,
Не мог смириться с дураком никак.
И только ночью в тишине подлунной
Весь божий мир оглядывал дурак.
ОТТЕПЕЛЬ
Глава пятая
Оголодавшею медведицей в берлоге,
Сосущей лапу, словно леденец,
Отзимовав в дымящемся сугробе,
Мое село проснулось, наконец.
И вылезло из прокопченных хижин
На обогрев - на солнечный припек.
И даже Ванька-дурень не обижен –
Сидит, улыбчивый, и греет свой пупок.
Никто дурилу с глаз своих не гонит,
Лишь попрекают шутками незло:
Расселся, мол, как хряк в родном загоне,
Нагрелся так, аж сало потекло…
Я тоже рад душой своей приветной
Весеннему нашествию ручьев.
И по стране иной типаж портретный –
Весь лысый, чисто выбритый, Хрущев.
Теперь народ под сало и горилку,
Под руководством нового ЦК,
Давно забыл кавказскую лезгинку,
Отплясывает лихо гопака.
Возьмешь на грудь три стопки для порядку,
И с полведра – от женушки молчком,
И ну давай наяривать вприсядку
И кренделя выписывать волчком!
Хохляцкий пляс – он русскому роднее:
Славянский дух в нем прежде побывал,
Не то что тот, в котором сатанея,
Хватаются безумцы за кинжал…
Один такой, танцующий с кинжалом,
С Кавказа тараканистый усач,
Не «коба» - кобра с ядовитым жалом,
Резню устроил страшную, палач.
Вот потому Никитушку Хрущева
Встречает хлебом русская земля:
За то, что он, сияя кумачово,
Всех усачей повыгнал из Кремля.
Хоть по ночам и сумрачно, и волгло,
Морозцем дышит старая метель,
Но кажется, что оттепель надолго –
Вовсю звенит веселая капель.
Но на Руси мужик живет лобастый –
С житейскою оглядкой наперед:
Какая тут свобода, если паспорт
Царь-государь нам в руки не дает?
Опять – рабы, и нет в России лада,
Хоть оттепель, но в ней не тает снег.
Вот Ваньке-дурьню паспорта не надо,
Но он не наш – он божий человек.
Дурак болеет неземным виденьем -
Нам, здравым людям, вовсе не понять:
Прости нас, Господи, он видит над деревней
Срамную девку голую опять.
* * *
В какой стране живу – не понимаю,
Мне чудится: в дурдоме я живу…
Знамена красные расплесканы по маю –
Кораблик сумасшедших на плаву.
- Куда плывем?
- Дык прямо – к коммунизму!
К земному раю – курсом к миражу…
- Любезный, не желаете ли клизму?
- Ах, милый доктор, даже не скажу…
Я, как и все, себя не пожалею:
Подставлю задницу на совесть, не за страх…
Беру в свидетели вождя из мавзолея
И всех стоящих на его костях…
На Красной площади страна гудит парадом –
Единый сумасшедший организм.
- А ты куда, товарищ, с голым задом?
- Да все туда же – в райский коммунизм!
Да здравствуют стоящие на гробе!
Да славится Центральный комитет!
Поклон нижайший правившей Особе,
От пионеров принявшей букет…
«Никита, свет, Сергеевич!.. Что с вами?
Так измениться в ваши-то лета:
Украситься кустистыми бровями –
С какого придорожного куста?
Да вы ли это? Надо же такое:
Всегда был лыс – и кудрями оброс».
Иду в толпе. Народец беспокою:
Имею, мол, я к обществу вопрос.
- Ну, ты даешь! Аль солнышко не брезжит!
Ну, срамота лаптежная и дичь!
Теперь на мавзолее - Леня Брежнев…
И, главное, как Ленин, он – Ильич.
И замер я, как будто от подвоха
Злой шутки краснозвездного Кремля:
Мне нравилась Хрущевская эпоха,
И даже кукурузные поля…
Простой народ по гроб ему обязан
За десять лет цветения весны,
В его эпоху Сталин был наказан,
И «лихоимцы» были прощены.
Ах, как соловушки тогда в садах звенели,
Купались яблони в цвету!
А то, что я в солдатской жил шинели,
Я в ней стоял у мира на посту.
«Войны не будет!» - знал я без запинок,
Тягаться с нами «янкам» не резон:
Не зря хрущевский громовой ботинок
Прогрохотал на сборище ООН.
И знали все на всем огромном свете
Не ради зла, а ради мирных дел,
Не на печи Емели – на ракете –
Наш русский парень в космос полетел.
Такая вот особая эпоха –
Десятилетие величия страны,
Кому от этого жилось в России плохо,
Кому хотелось драчки и войны?
Неужто этому, который на трибуне,
Грудь колесом – вальяжен и броваст?
И странно мне: опять нас обманули –
Опять зима, морозный снежный наст.
Куда идти по вымерзшему краю,
Когда снега бескрайние кругом?
В какой стране живу – не понимаю,
Мне кажется, в дурдоме мы живем.
НЕПОГОДЬ
Глава шестая
Прилетит под окно заревая синица:
Не пора ли вставать, лежебока-пиит?
Выйду из дома я небесам подивиться –
Там Небесная Дева в сиянье стоит.
Так на землю идут благодатные светы,
Возвращаются к ней с затаенных высот.
Зрят Небесную Деву лишь только поэты –
В слепоте прибывает весь прочий народ.
В тихом доме моем я повешу икону –
И она мою жизнь будет в нем охранять.
Выйду из дома я на тропу к небосклону,
Чтоб Небесную Деву увидеть опять.
* * *
Сидели в окружении уюта,
Благочестивые и пили самогон,
Студент, отчисленный из института,
И книгочей их местных – Харитон.
Два умника, погрязшие в опале
От всех властей бытующих в миру,
О смысле жизни вечном толковали,
Как водится, упрятавшись в нору.
Ни на людях – у речки в тайной баньке,
Ни ором на собраньи – шепотком,
Чтоб даже сельской сплетнице Параньке
Вполуха не прислушалось потом.
- Ты, Константин, на истину не сетуй, -
Сказал старик. – Свет тем уже хорош,
Что ты практически «свои университеты»,
Как Горький пролетарский наш, пройдешь.
Благая польза от такой учебы –
Провидцем стать характера времен…
Я о другом: от страха ли, от злобы…
Зачем решил бежать ты за кордон?
У нас, у всех, свои в анкетах пятна,
У каждого - пустячный криминал.
Ты просвети, а то мне непонятно…
Неужто Ленька Брежнев доконал?
Молчит студент.
Он помнит пьяный выстрел –
В родного деда целил прохиндей,
Такой же аккуратненький и чистый.
Охочий до возвышенных идей
Такие вот в России правят балом –
Витийствует в России сатана.
Молчит студент.
В смятении усталом
Безмолвствует родная сторона.
Она в извечном страхе почивает
Под пристальным приглядом палачей.
Как хорошо, что мысли не читает,
Читавший Маркса сельский книгочей.
Молчит студент.
А книжник, знай, бормочет:
- Ты, Константин, за «Капитал» примись!
Что за страна? Как будто жить не хочет:
Ей надо в битвах строить коммунизм.
И бедовать, и бедствовать, и верить,
Что «верною дорогою идем».
Ведь не аршином нам Россию мерить
И понимать не следует умом.
И самогон, как в рану ножевую,
В щербатый рот отправил Харитон:
- А главное, чтоб не было буржуев!
А ты к буржуям едешь за кордон!
АФГАН…
Мечта осуществилась идиота –
Он выбыл из России за кордон:
Стрелковый полк (пехота как пехота),
Вторая рота, первый батальон.
Сердечное спасибо военкому
И легендарным маршалам страны!
Теперь ему, армейцу рядовому,
Быть главным захребетником войны.
Одним из многих на смертельной грани
Безумной авантюры на крови
Презренно нареченным здесь в Афгане
Паршивым псом – харкосом-шурави.
Где каждый камень –
гневный «дух» в засаде
С китайским машиндором и ножом…
Скажи-ответь, какого Бога ради
Ты по ущельям ползаешь ужом?!
Христа ли ради? Ради ли Аллаха?
Подумалось: «Здесь бог один – война!»
В Дарвазе горы древние, как плаха:
Их сотворил для смерти сатана.
Давай, студент, сдавай войне экзамен
На верность партии и личный героизм!
Здесь по тебе стреляет каждый камень –
Прицельно бьет в махровый коммунизм.
А, впрочем, тут совсем не до утопий,
А горная тропа на Бадахшан…
И караван, в тюках везущий опий,
И Абдулла – безжалостный душман.
И жизнь твоя не стоит даже пули –
Ножом зарежут, камнями забьют.
И наплевать: Камаль ли там в Кабуле
Или Амин… иль новый баламут.
Они тебе, браток, по барабану!
Прицельно лупит «духов» миномет…
Поэтому рассказывать не стану,
Кому из них Москва медали шлет.
Хватает в мире подлецов и выжиг –
Живых иуд Аллаха и Христа.
Тебе бы, парень, у Муштива выжить –
Живым вернуться в отчие места.
И всем ребятам, пулями прижатым
К седым камням стреляющей горы, -
Домой – в Союз: по избам и по хатам,
В арбатские и прочие дворы…
Ползи от камня к камню средь расщелин –
Душа и тело – как единый нерв.
Душман вонючий пасть свою ощерил:
Он видит твой погибельный маневр…
Аллаха волю он сейчас исполнит!
И он от крови пьян, как от вина!
Убит студента и о нем не вспомнят…
Такая вот «афганская война»…
И хорошо, коль выживет касатик,
До «дембеля» геройски доживет…
Поэтому весь в клочья маскхалатик
И до спины проваленный живот,
Чтоб пуля-дура в камешек попала
И не задела бьющейся висок:
Что для такого звонкого металла
Над камушком торчащий стебелек?
Живи студент! Встречай его, Россия –
«Улыбовка» хохляцкая, встречай!
Встречай Ванюха – вольная стихия! –
И улыбайся небу невзначай!
Я, просветленный, говорю повсюду:
- Звони в свои глаза-колокола:
Есть место на Руси шальному чуду –
Студента Матерь Божия спасла.
СТРАНА СОВЕТОВ
Глава седьмая
Благие помыслы моей Страны Советов:
Кто был не кем, таким в стране и стал –
Среди плакатов, лозунгов, портретов
Поющий стоя «Интернационал».
Не дай-то, Бог, слава завязнут в глотке…
Нацелятся с московских площадей
Глаза навыкате, двойные подбородки
И бычьи выи спившихся вождей.
А у меня – ни рвения, ни слуха…
Но надо разевать послушно рот,
Коль по стране такая заваруха –
И воробей партийный гимн поет.
Поднимут вой сладкоголосые сирены –
Державные хозяйчики Кремля, -
Сожмут в клубок натянутые нервы,
И стану ждать я гибель корабля…
Куда плыву я, берега не зная,
Под парусами красными химер?
Мне жизнь нужна обычная, земная…
С огурчиком на грядке, например.
Я надкушу его, стреляя хрустом,
Под рюмку водки, сидя у окна.
Проникнусь вновь
тишайшим,
нежным чувством
К тебе, моя степная сторона.
Не торопясь, моя отметит память
В тебе, Отчизна, каждый колосок.
Не мне в Политехническом горланить
Про новый к коммунизму марш-бросок.
В толпе столпившихся сирен сладкоголосых -
Державных подкаблучников Кремля –
Нахальных с челками… читающий с прононсом
Стихи про наши гиблые поля…
Про все мое угрюмое раздолье,
Где созревала медленно во мне
Любовь к России, словно богомолье,
О коей и не ведали оне…
Моя душа Москве служить не стала –
Домой вернулась в трепетную грусть,
Где не стеной – простором прорастала
Исконная и родина, и Русь…
Ко мне вернулись грезы и печали,
Святые лики светлых образов.
Куда-то «горлопаны» запропали –
Опять во мне Есенин и Рубцов.
Вечерний свет струится несказанный –
Есенинский над каждою избой.
Он, может быть, и есть тот покаянный
Российский крест за весь в стра
|
